А что же это за личность? Очень русский человек, которого именно любовь к Родине, не декларативная, а живая и безвариантная, обрекает говорить правду, не бояться и горьких признаний. Его «на ветру униженная Русь», чей исход – небеса, бескрайняя высота, высокое богатство, сильнее «собачьей эпохи», Марселей, Парижей и Нью-Йорков, карнавалов гуляющего, сытого отсека человечества.Стихи Ананичева – это стихи православного, верующего человека, верой не формальной, отписочной, а той, которой можно и позавидовать, которая защищает и окрашивает жизнь в светлые тона надежды, добра, силы.
В самом определении этой веры – слова «право» и «слава», апология правды и славность, природы, национального характера, народного сознания. Вера – это очень серьезно для поэта, и он умеет передать истинность и силу своей веры, и веришь ему в ответ на его благую веру, что верно: Христос его приютит и оградит от скверны мирской.
Убедительно звучит, как дорога – прочь от всех наших бед:
У России – на небо исход.
Побредем мы этапом бескрайним
За Христом сокровенным, опальным.
Через звездное озеро вброд.
Одна из тем, особенно больно и безысходно занимающая поэта, - война, дыханье войны. Несть ему конца: Куликово ли это поле, завьюженный ли Кизляр, память ли далеких лет великой мировой. «Не забыть бы дыханье войны», - говорит поэт, и в этом его понимание невозможности уйти от этой занозы, этой мины замедленного действия нашего бытия. Да и нежеланье уходить от того, что ранит, мучает, обрекает человечество. Сострадательная, щедрая душа поэта не выглядит чем-то, нуждающимся в похвале, в громком одобрении. Эти качества – один из признаков большого поэта, который, я уверена, вырастает на наших глазах и состоится, чтобы выполнить миссию, свое назначение: творить прекрасное, эстетически и этически необходимое людям.Александр Ананичев пишет стихи, а также песни. Музыкальная одаренность открывает еще одну очень коммуникативную, человечную грань его дарования. Но в основе и стихов, и песен Саши Ананичева лежит музыка слов, выстраивающая стих. И эта музыка – музыка чистоты, честности, музыка любви. Та музыка, без которой нас нет…
|
ИСТОРИЯ, ВЕРА, ЛЮБОВЬ…
Если не знать автора этих стихов лично, а познакомиться сначала только с «топологией» его стихов, - можно подумать, что перед нами бывалый путешественник. Ведь успел он повидать не только, к примеру, Варшаву или станицу Брюховецкую, что на Кубани, а аж даже и заокеанский Нью-Йорк. Это в свои-то тридцать лет!
Прекрасно, что молодежь нынче, не то, что во времена моей юности, имеет возможность окунуться с головой в атмосферу окружающего мира. Окунуться, чтобы с радостью принять одно и отринуть другое. Мне показалось, что в иных случаях энергия эмоционального отталкивания даже словно несколько выходит из-под контроля трезвого рассудка. Но вот тут-то как раз и убеждаешься, что перед нами автор молодой, а разве возможна молодость без горячности, увлеченности? Я уж не говорю о том, что большинство-то наших молодых современников как раз слишком легко поддаются на удочку всевозможных зарубежных соблазнов, и очень хорошо, что нашему автору такая, гораздо худшая крайность, не грозит сейчас, и, уверен, не будет грозить впредь.С не меньшей охотой, чем в пространстве, Александр Ананичев путешествует во времени. В его исторических балладах находит своеобразное, порой причудливое переплетение реальная история и отражение жизни народа в религиозных постулатах его Веры. Все это, условно говоря, образует общественный пласт стихов молодого автора. Но другим неотъемлемым слагаемым его поэтического мироощущения является интимная лирика. Трепетная неожиданность знакомства, вокзальные провожания, ожидания вестей… Вот тут уж и «география» обретает дополнительную эмоциональность.Мне жаль, однако, тех читателей, которые не смогут послушать те же баллады в авторском исполнении и под собственный аккомпанемент Александра Ананичева, естественно, на гитаре (с нею, по-моему, он не расстается никогда). Помню, какой ошеломляющий успех стяжал наш автор у дивчин одного из лицеев польского города Быдгощ.
Очаровательные представительницы прекрасного пола еще долго не отпускали Сашу после концерта и потащили его куда-то в кафе, - послушать еще.Хочу пожелать Александру одного: «душа обязана трудиться и день и ночь, и день и ночь»…
|
Вадим Баранов |
В сознании Александра Ананичева бардом демократии оказался «воспеваемый либералами» Михаил Щербаков, о котором Ананичев отзывается так: «это как бы пришелец с другой планеты». Интересно: о гражданской позиции - ни слова, а только об интонации: «он смотрит на этот мир прохладно, отстраненно». Чтобы сквозь интонацию проступила позиция, Ананичев сдвигает прицел с фигуры Щербакова на фигуру мэтра, Иосифа Бродского: «с его почти брезгливым, ледяным неприятием жалости к людям»... Демократия, отпраздновавшая победу в 90-е годы, - безжалостна. Кажется, на этом счеты с ней Ананичева кончены. Назад повернуть, в утраченные советские времена? Нереально. «Провалился в бездну Советский Союз, оставивший в память о себе Ленинградскую область и вождя мирового пролетариата на броневике, словно пародирующего Медного Всадника». Как у истинного поэта, у Ананичева и здесь работает интонация: в отношении провалившегося Советского Союза - прохладная отстраненность, в отношении его основателя - отчужденная ирония. Впрочем, и к Медному Всаднику никакого пиетета; две Империи, Советская и Российская, сливаются в общее чучело. Так что же? Повиснуть в пустоте? «Мы были последними пионерами... Галстуки сняли... И стали - никем - звездами и снежинками, искорками, летящими от папиросок...» Борис Рыжий, написавший эту эпитафию, повесился от отчаяния. Александр Ананичев ищет, как устоять. Обернувшись в прошлое, он за кремлевскими звездами и питерскими прешпектами всматривается в давнее в Русь Московскую, в скиты лесного Заволожья, в кельи первых отечественных монахов. Здесь находит душа давно покинутый Дом, и поэзия сразу обрастает реалиями. Высокие свечи, горячие иконы, золотые кресты. Купола, лампады, иноки... Видно, сказывается место рождения Александра Ананичева - его малая родина - советский городок Загорск, переназванный так в память о большевике, взорванном эсеровской бомбой. Для этого убиенного революционера Ана-ничев находит одно определение: польский. В сознании поэта живут совершенно другие духи места: архимандрит Леонид, архимандрит Авраамий, патриарх Никон и, наконец, «ангел-хранитель Земли Русской» - преподобный Сергий Радонежский. Александр Ананичев становится знатоком, экспертом, блестящим экскурсоводом по Лавре, автором диссертации о ее памятниках. Очередную книгу его благословляет игумен Лавры, отец Виссарион. «Помилуй, отче», - шепчет поэт, гладя крестик под рубахой. Реют кресты над Парнасом, поют ангелы. Колокола созывают разбредшихся детей.
Ветрам проворным открытый,
На перекрестке пустом
Дремлет, вздыхая,
забытый Блудным хозяином дом.
Но какая-то неодолимая сила разворачивает героя, обретшего кров, обратно в неуправляемый мир. Что это? Жажда испытать себя? Неуемное любопытство? Исходный, исконный, изначальный русский зуд: что там, за горизонтом? Дорога на океан... а потом и через море-океан: за морем житье не худо, и какое в свете чудо? Колдовство ли очаровывает русского человека, вечно мечтающего вернуться к себе самому, к «своим», припасть к родным камням, но еще больше - погулять по свету! Знаете, чем озабочен Александр Ананичев, осенивший себя именем Сергия Радонежского? «Константинополь будет наш!» Господи, Твоя воля: где Посад, где Константинополь! Достоевскому на том свете икается от этой непреходящей чесотки. А никуда ведь не денешься: душа у нас - казачья.
Тихий Дон не был тихим и ласковым:
Воды с кровью в нем перемешаны.
В камыши - волна басурманская,
Православная - под орешину...
Жены шли к Уралу за бедами
Воскресеньями, ой, прощеными,
Хороня мужей не отпетыми
И детей в пути некрещеными...
Некрещеные, а свои.
Да ведь и поляки - свои, хотя с ними не все гладко, вот если бы Польша была православной... Еще бы лучше «в каком-нибудь нейтральном Вышеграде» созвать славянский съезд! Вот все ручьи и слились бы в едином море. «Болгария, Болгария - священная страна!..» И с ней не гладко, пожарами озарена, вот-вот за братушек надо будет вступаться. И сербов надо бы защитить. Но, увы: «покуда Москва на коленях, на кресте остается Белград». Общая картина: выходит в мир душа, полная добрых намерений, щедрая, готовая к самопожертвованию, а мир встречает ее огнем и злобой. Хочется полюбить всех - а как их всех обнимешь, когда дерутся? Посылает Русь сынов своих с миром, и что же? Один, отстреливаясь в танке, сгорает под Кабулом. Другой убит в завьюженном Кизляре. Третий, спецназовец, остается лежать «на площади восставшей». На какой площади? Где? Кого усмирял? Не уточняется. А может, это и лучше, что не уточняется. Уточнишь еще невпопад. «Я стою в самом центре Багдада, для джуляба готовлю стакан»... Успел ли выпить, пока Буш не навалился на Саддама? Неподатлив мир на доброе слово. Строишь рай, человек в нем тоскует, яд ближнему сыплет, в ад просится, туда, где «банкиры, шуты, упыри, спидоносы». Да что рай - начали строить божий храм, бригадир начитался Толстого и вместо праздника Успенья посвятил собор «раскосому БуддЕ», - сдвигая ударение на кончик имени, Ананичев передает все омерзение православного человека при таком святотатстве. Однако ведь и нехристей надо любить. А результат? Даешь приют измученному страннику, а он, освоившись в доме, входит во вкус, и - «глядь - в сапожках по дому гуляет тот, кто давеча был босиком». Завершается история следующим обещаньем:
Похмелю свою душу ветрами
И нагайкой встряхну огневой,
Чтобы этот, пристроенный нами,
Под своей окормлялся звездой!
Борцы с еврейским заговором могут заподозрить, что тут звезда Давида о шести лучах, но с такой же вероятностью лучей может оказаться восемь. Ананичев чужд конфессиональной слепоты, как и слепого национализма. Эпизод из Великой Отечественной войны: немец ведет на расстрел русского и горца. «Чернявый! Тебя не убью, если ты старшину расстреляешь. Этот русский умрет за Россию свою, ну а ты за кого погибаешь?» Горец убивать русского отказывается, они встают рядом и падают: старшина - головой на восток, а южанин - ногами на север». Перед смертью этот южанин успевает сказать: «Я умру за улыбчивый Азербайджан и печальную русскую землю».
Не будем придираться: с чего это Азербайджан так улыбчив? И еще: откуда там горы? А вдруг Ананичев имеет в виду Нагорный Карабах? Я в это не верю, никаких подтекстов, намеков и тайных знаков у него нет, не тот характер. А вот русская печаль неподдельна.
Печаль - оттого, что мир не откликается, не отвечает сердцем сердцу. Отовсюду - злоба.
И уже никому не уйти...
Из холодных вагонов до срока.
Сторожат нас собачья эпоха
И зима на обратном пути.
Впереди - только тягостный плен,
Только сумрак и берег печальный,
Где однажды под грохот кандальный
Нас поставят вдоль гибельных стен.
У России - на небо исход!
Побредем мы этапом бескрайним
За Христом, сокровенным, опальным,
Через озеро звездное вброд.
Как справиться с этим подступающим Апокалипсисом? Читая святых отцов и другие достославные сочинения, Александр Ананичев черпает из них утешение. «Лучшее во мне то, что,я себе не нравлюсь», «Ничего нельзя исправить, кроме собственной души»... Исправление собственной души не только не противоречит образу Святой Руси, брезжущему в стихах и песнях Ананичева, но, в принципе, этим христианским самоощущением предполагается. Однако не избавляет от печали. И от боли, источник которой - в том, что противоречиями разодрана сама Святая Русь. Каркает ворон. Молится инок. Люди просятся в ад.
Середины у нас никакой,
Каждый крепкого берега просит:
На Руси - то подлец, то святой.
Серых нет, а коричневых - вовсе.
Знатоки русской философии, несомненно, распознают здесь перекличку с давней идеей, что на Руси честных нет, но все святые. Если святые, значит, есть во что верить.
Словно ладан, пью русскую грусть...
Оглянусь: сзади - волки по насту.
Ты жива, Православная Русь,
И открыто Небесное Царство.
Небесное Царство открыто для духовного зрения. А зрение реальное? Оно упирается... нет, не в чащобу, из глубины которой каркает ворон и в глубину которой идет святой, чающий найти там уединение. Упирается реальное зрение -в овраг, памятный по Вятке, но располосовавший всю Россию. Название этого оврага - Раздерихинский – включает цепочку звуковых и смысловых ассоциаций, и тогда рождается лучшая ананичевская песня, эмблема его лирики, заглавный символ, украшающий его диски и кассеты. Братские могилы подпирают склоны оврага, трава шелестит над костями. Чьи кости?
Две столкнул однажды рати
Темной ночью грозный яр:
Устюжан здесь резал вятич,
Принимая за татар...
Но ведь и татары - люди! Причем - свои, не менее свои, чем тот «горец», что упал головою на север, погиб за печальную Русь. Страшнее другое: устюжанин и вятич без всяких татар готовы убить друг друга, причем каждый - во имя Святой Руси.
Нас беда не вразумила.
Мы разрозненны и злы.
Сколько мы своих в могилу
По ошибке упекли!
По ошибке?! Или по горькой нашей склонности к расколу и раздору? О, если бы это были только «ошибки» - их-то можно исправить. Но попробуй исправить душу, когда она выстроена на этом максимализме, на «неизбежности греха» и сладкой безнадёге вечного покаяния!
А потом целуем камни
И печаль несем в кабак...
И все глубже окаянный
Раздерихинский овраг.
Потрясающая песня. Каждый раз, когда слышу ее, душа не в силах «исправиться», корчится, как в петле. И из той же петли - наитием, что ли, - взмывает ввысь: в свет, в свободу, в бездонь. Может, это от мелодического строя, от манеры пения? У Ананичева, как у барда, ответ на выраженную в словах неразрешимость таится в гармонии. Поет - в такт шагам, в ритме легкой, летящей походки. Ничего от проникновенного зауныва, привязавшего бардовскую песню 1960-х годов к городскому романсу. Ничего - от укрома комнатной независимости, от уязвленной интеллигентской «кухонной оппозиции» 1970-х. И от монашьей кротости, от поступи «мелкими шажками», тихо зашуршавшей в 1980-е, - ничего... Открытая ширь, пение птиц, плеск реки. Овевающий ветер, дыхание в такт шагам, пение - вольное, как дыхание. Как это вольное, счастливое пение сопрячь с горечью знания, эту естественную энергию - с ожиданием Апокалипсиса? А думаете, вечные разборки наши, удаль раздерихинская - от «ошибок» только? От избытка сил все это. Вот этот избыток сил и держит выпрямленной душу человека, осознавшего себя в Сергиевом Посаде, опевшего весь мир и вернувшегося, чтобы поцеловать родные камни.
|
Яндекс.Новости
